РАЗДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ
ВЕЛИКИЙ ГОЛОД
А счастье наше — в хлебушке...
Николай Некрасов. «Кому на Руси жить хорошо»
О поле, поле, кто тебя Усеял мертвыми костями ?
Александр Пушкин. «Руслан и Людмила»
7 ноября 1929 года в знаменитой статье «Год великого перелома» Сталин заявил: «...Можно с уверенностью сказать, что благодаря росту колхозно-совхозного движения мы окончательно выходим или уже вышли из хлебного кризиса. И если развитие колхозов и совхозов пойдет усиленным темпом, то нет оснований сомневаться в том, что наша страна через каких-нибудь три года станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной в мире».
Прошло ровно три года. Действительно, рост колхозно-совхозного производства был необыкновенно бурным. Основными производителями зерна стали колхозы и совхозы. В 1932 году они поставили 84,1 процента товарного зерна, а единоличные хозяйства — всего лишь 15,9 процента. Победа явная. Ведь не так давно, в «год великого перелома» доля индивидуальных крестьянских хозяйств в производстве хлеба была бесспорно подавлявшей — 94,4 процента.
Казалось, страна должна была утопать в хлебных россыпях. Но... Именно в это время в отечественной истории разыгралась одна из самых мрачных и ужасных трагедий — великий голод. Его жертвами стали миллионы
181
крестьянских душ. С лица земли исчезли многие селения. Официально голод не признавался, потому нет о нем сведений в стенографических отчетах партийных съездов и пленумов ЦК ВКП(б), материалах центральных государственных органов. О причинах, его вызвавших, писать и говорить было строжайше запрещено. Так продолжалось в течение многих лет. Даже в фундаментальных научных трудах лишь отчасти, вскользь упоминалось, что в 1932 — 1933 годах «в отдельных местах возникли продовольственные затруднения». На этом исследование проблемы заканчивалось.
Наши ученые по известным причинам только начинают серьезно заниматься вопросами голода 1932 — 1933 годов. Определенная работа на этот счет проведена зарубежными историками (Д. Дэлримпл, С. Максудов, Р. Конквест и др.). Но и в их среде пока еще не сложилась более или менее строгая определенность, скажем, относительно масштабов людских потерь от голода. Например, в своей книге «Жатва скорби» известный в нашей стране ученый-историк Роберт Конквест определяет количество погибших от голодной смерти в те годы не менее чем в 7 миллионов человек. Другие исследователи указывают на меньшую цифру. Этой проблемой занимаются и будут еще заниматься специалисты-демографы. За ними последнее слово.
«Голод был организован правителями...»
Много раз я порывался описать это страшное событие, но до начала гласности это не имело практического смысла — запретная зона. Но я ждал, что придет такое время, «камни заговорят» о страшной людской трагедии.
Я не нашел пока что в печати объяснения, чем был вызван этот страшный голод, вернее, кем и как он был организован. Попытаюсь ответить на эти вопросы, насколько мне позволяют это сделать собственные наблюдения, как говорят, «со своей колокольни».
Голод охватил самые хлебородные области — Украину, Нижнее Поволжье, Северный Кавказ, т.е. те места, где было, по мнению правителей того времени, много кулаков. Видимо, расчет был поморить «недобитых кулаков» голодом.
182
Урожай был в те годы нормальным, не хуже, чем в предыдущие и в последующие. Причина голода была одна — непомерно высокие нормы хлебозаготовок, повышавшиеся даже после того, когда уже все было у крестьян изъято. Говорили, что в эти бедствующие области приезжал сталинский эмиссар Л. Каганович и доложил своему хозяину, что хлеб прячут, и еще есть что взять.
Мои убеждения, что голод был организован правителями, основываются еще и на том, что аналогичное явление происходило на моей памяти после войны, в 1946 году. Я служил тогда в чине майора в политотделе 43 армии Северной группы войск и занимался улаживанием конфликтов между нашими военнослужащими и польским населением. Когда в начале мая 1946 года я прибыл в г. Щецин-на-Одере, местные воеводские власти сразу же обратились ко мне с вопросом: «Куда девать зерно, привезенное из СССР в качестве безвозмездного дара Сталина польским крестьянам, которые отказались его брать, боясь колхозов?». Зерно было сгружено в порту под открытым небом и уже проросло и начинало загнивать. Так оно и пропало, а у нас люди голодали. Я покупал тогда муку и крупу у польских торговцев и посылал своим родственникам посылки, спасая от голодной смерти.
А в начале 1930-х годов я был комсомольцем, сельским учителем в Барановском районе Житомирской области. Нас посылали и днем и ночью «выполнять хлебозаготовку», давая наказ брать зерно, муку, крупу, а если не найдем ничего этого, то забирать скотину, птицу, а если нет и этого, то тащить подушки.
Приезжавшие представители из района объясняли дело так: кулаки попрятали хлеб, его за всякую цену нужно изъять. Помню, осенью 1932 года в с. Свинобич (сейчас Берестивка) Барановского района бригаду комсомольцев и «комбедовцев» послали искать хлеб у «кулаков» по улице Власюков (все крестьяне с этой фамилией считались кулаками). В одном доме застали старуху и ее внучат. В ко-море* нашли килограмма 4 муки. Председатель комбеда конфисковал эту муку. Старая женщина пыталась отнять свое добро, но оказалась слабее комбедовца. Тогда она схватила висевшую на стене косу и пыталась перерезать себе горло. Я отнял у нее орудие смерти, вырвал из рук
* Чулан, кладовая.
183
председателя комбеда посуду с мукой и отдал хозяйке. Когда я вернулся в сельсовет, там уже обо всем знали, и парторг Петроковский объявил меня подкулачником, угрожая отправить вместе с кулаками в ссылку. (Потом я узнал, что «преданность делу Сталина» не спасла его, в конце 30-х погиб от сталинских репрессий.)
Итак, все было выгреблено и выметено под метелку из крестьянских дворов и комор. Зимой 1932 — 33 года люди начали умирать. К лету осталось по деревням около половины жителей. Мало кто смог убежать от этой ужасной «черной смерти» из районов бедствия в те места, где были хоть какие-нибудь хлебные пайки. В начале июля я возвращался из Киева к месту работы и заехал к своим в село Буки около Житомира. Всех близких родственников застал в живых, сильно исхудавших, но не опухших. Спасла корова, отелившаяся еще зимой. Пытались угостить меня пирогами, замешанными из липовых листьев и начиненных черникой (уже появилась в лесу). Но я привез несколько буханок хлеба, что вызвало невиданное ликование. Соседи вымерли, остались две слабые женщины, они оказались живучее мужчин. Меня поразило, что два молодых парня Павел и Иван Балагуцы предпочли умереть голодной смертью, оставив живыми пару волов. А могли бы спасти свою жизнь! Страшнее была трагедия, разыгравшаяся в соседней избе. Меня поразила хозяйка, случайно встретившаяся по дороге. В отличие от всех голодавших, она выглядела здоровой, краснощекой. Жаловалась, что умер муж, мрут дети. Позже я узнал, что она дорезала и съела своего мужа, а затем и детей. Таких женщин в селе было несколько. Их арестовали и след этой женщины пропал.
Много я узнал о поведении людей в этот страшный голод. Но это тема психологической повести. Были такие голодающие, которые не утратили человеческого облика, другие потеряли рассудок и спаслись от смертельного голода по-звериному, съедая себе подобных. Это не их вина, они сами были жертвой кровавой диктатуры сталинщины. Остались еще экземпляры этих людоедов, напившихся, подобно клопам, человеческой крови и уползшие в щели, прячась от солнечного света. Еще есть время выковырять их оттуда и показать всему миру.
Жертвам «черной смерти» 1932 — 33 годов нужно соорудить мемориалы. Голод не миновал ни одной деревни. На всех кладбищах районов бедствия нужно поставить
184
памятники. Много умерших лежало непохороненными, многие лежат в общих могилах. Они заслуживают нашей глубокой памяти, человеческого сострадания.
1989 г. Н.Ф. Колесницкий
г. Москва
«Осталась я без хлеба...»
Дела неважные. Андрея взяли в Самару на работу и всю бедноту, время как взяли — три недели. Осталась я без хлеба и было мне большое мучение и большие слезы. 4 дня хлеба не было и детишки кричали и питались только желудями, а Коля руку сосал, а желудей не ел. Я спросила Колю (ему три года) «Что ты делаешь!», он сказал: «Я есть хочу». Я на его слова наплакалась и насмеялась, плакала, что нам делать с ними. Взяла мешочек и пошла на мельницу. Кто горсть даст, кто две, я маленько вздохнула с ними. И все у кого хлеба нет, ходят и собирают, тут нам дали на месяц два пуда (по 10 ф. на едока), что хошь, то и делай, хошь ешь, хошь гляди. И всю я жизнь свою прокляла. Вот какие порядки у нас в колхозе. В Самаре ни за что, работают даром на трактора.
Эту жизнь нам не пережить и как мухи погибнем от этого колхоза. Не было колхоза жили хорошо, хлеба поедешь куда хочешь, там и купишь и живешь без горя...*
1930 г. Командир взвода, член ВКП(б)
Осипенков г. Тверь, 19 отд. мест. стр. рота
«Как бы умышленно кто задался целью извести жителей «измором»
Никому, конечно, не секрет, что в 1928-29 гг. начал мало по малу исчезать то тот, то другой предмет торговли, а в настоящее время уже и совсем почти исчез. Для многих единственной пищей является один черный хлеб.
* Очевидно, что письмо на службу сына прислала его мать, а тот переслал в Москву, на имя М. И. Калинина.
185
Горячей пищи также большинство не видит, так как ни круп совершенно никаких нет, ни мяса, ни рыбы, ни молока, ни яиц, и ни даже картошки, капусты, моркови и т. д. Как бы умышленно кто задался целью извести жителей «измором». Как будто тут руководит злая контрреволюционная рука.
1930 г. Константинов
Самара
«Довольно показывать на китайский голод...»
Мы испытываем настоящий голод. У нас нет мяса, масла, круп, овощей, хлеб ржаной 20 р. пуд, а пшеничный 40 р. — вот когда нужна крестьянину помощь, а ее отняли. Довольно, товарищи, играть народом и представлять из народа каких-то бессмысленных животных. Довольно говорить о достижениях, когда народ стал превращаться в тени.
Довольно показывать на китайский голод, когда сами болеем от недоедания.
Неприлично украшать пустые полки в кооперативах портретами вождей.
1930 г. Гражданин Владимирск. окр.
(Анонимное письмо)
«На рынке ничего нет»
В кооперативах выдают только старую конину по голодной норме и на 18 дней в месяц, а на рынке ничего нет. Мясо 3 р., штоф молока 1 р. 50 к., сахару выдают мизерную долю, детей кормить совершенно нечем, да неужели все это и в такой степени нужно для пятилетки, нет ли здесь перегибов от чрезмерного усердия. Такие явления нужно искоренить заранее, иначе очень скоро возникнет необходимость в письме «тов. Сталина к совработникам».
1930 г. Шамфадов Башкирский край
186
«Разрешите, т. Каганович, возразить!»
В докладе «Строительство социализма на новом этапе» Каганович говорит: «Планы, которые мы даем, напряженные — это и есть борьба за генеральную линию партии, если ты останешься настоящим большевиком-ленинцем, как бы ни было трудно, но назад не отступишь».
Разрешите, т. Каганович, возразить!
Стройка социализма не строится одними большевиками, в этой стройке участвуют много миллионов рабочих. И при этом — одно дело сказать, а другое дело выполнить практически.
На рабочий класс возложили соцсоревнование, ударничество, перевыполнение промфинплана и т. д. Он работает 7 часов не отходя от станка, а после этого сидит на собрании, или же учится по поднятию своей квалификации.
А чем он питается? 150 грамм солонины-баранины, сварит суп без всякой к тому приправы — ни моркови, ни свеклы, ни муки, ни сала...
1930 г. Князев Тула
«Люди пухнут с голода»
Настоящим довожу до Вашего сведения, что у нас положение с продовольствием чрезвычайно плохое. В колхозах и в единоличных хозяйствах крестьянство настроено плохо и целые дни ходят и просят хлеба. Часто нельзя посылать на колхозную работу ввиду того, что нет дневного существования. Вопрос ставился в районе и в округе, но обеспечение дается мизерное. Имеются случаи — люди пухнут с голода. От этого уводят скотину из колхоза, которая обобществлена и продают. Продовольствие выдаем лишь иногда по 1 кило на четыре-пять дней. Колхозников, у которых совсем нет ничего, посылать работать с таким пайком нет возможности. В последнее время выдаем отруби. Положение чрезвычайно обостренное: крестьянство настроено против нас, присланных рабочих, говорят: «Прислали рабочих, а они совсем не входят в наше положение». Как ты им не доказывай, но толкуют об одном «давай хлеба», при этом прибавляют, что «цен
187
тральные органы об этом положении не знают, — если бы знали, то до этого не допустили».
Поэтому я, как рабочий, о данном положении решил написать в ЦИК. Условия очень плохие, просим уделить особое внимание. Этого требует масса и обращается к нам рабочим, присланным на низовую работу. Когда на это мало уделяется внимания, то крестьянство говорит, что рабочие не заинтересованы в данной работе по вопросу крестьянства. Этот вывод неверный — мы для дела крестьянского хозяйства отдаем всю энергию.
1930 г. От рабочего с Урала, присланного на низовую советскую работу в Казахстан, в Актюбинский округ, Ак-Булатский район, Согорчинский сельсовет —
Сухарева Михаила Александровича
«Во имя выполнения планов, порой чрезмерно раздутых...»
Я лично весной с/г с начала сплошной коллективизации вошел во всестаничный колхоз станицы Тимашев-ской «В память Ленина». Что же в результате получили колхозники из колхоза за проработанное время? Получили нули. Несмотря на то, что семья работала целое лето в колхозе, мы все обносились и оборвались.
Как правило, озимые убирали все в поле. Весь озимый посев поступил в мое полное распоряжение, из которого многое я сдал в семфонд, по хлебозаготовкам, и оставил на едоков на всю семью 18—19 пудов на целый год. Я не говорю уже о том, что все не обобществленное животноводство ничем не обеспечено. Но с этим колхозники уже начали мириться. На днях к нам в Тимашевскую станицу наехали представители из края и центра и решили, что план хлебозаготовок по нашему колхозу не выполнен, и решили невыполнение разложить на колхозников в количестве 10.000 пудов, что и проделали. В результате колхознику осталось в среднем от 10 до 14 пудов на год на едока с начала уборочной кампании, в то время как некоторые уже поели по 8 — 10 пудов.
Теперь поневоле приходится призадуматься, что же будет дальше? Оставляю голодный паек, обрекая самого и семью на голод со всеми его последствиями, припоми
188
наешь прошлые годы гражданской войны, невольно приходишь в жуткое состояние, а порой в отчаяние, воображая в будущем весной 1931 г. голодных детей, исхудалых, измученных, просящих кусок хлеба. Сознательно заставляют голодать крестьян или же это сознательная работа контрреволюции — в общем то или другое... голодный паек, непосильный налог, судебные процессы и проч. проч. во имя выполнения планов, порой чрезмерно раздутых и явно невыполнимых.
1931 г. Щербин
Северо-Кавказский край
«Убила свою маленькую дочь и питалась ее мясом»
В 1932 году меня комсомольская организация послала учиться в Усть-Лабинский педагогический техникум. В тот год урожай был сравнительно хорошим, мы получили пшеницу на трудодень, и люди, не вступившие в колхоз, тоже собрали урожай. Начали выполнять план хлебозаготовок. Выполнили все планы. Дали несколько встречных планов. Выгребли у всех все, что было. Были созданы комсоды* из 25 человек — члены партии, комсомольцы и активисты. Зимой 1932 — 1933 года стали комсоды ходить по дворам и все забирать. Брали зерно, лезли в подвал, брали картофель, капусту, помидоры, из печи брали лепешки и хлеб.
Зимой ломом ломали печи, рыли в доме ямы, разбивали стены — искали хлеб. Это был полный грабеж и разбой. Люди ненавидели эти комсоды, брали палки и гнали со двора, но их сажали и ссылали в Сибирь. Меня потряс один случай. У хозяина забрали корову, лошадь, вещи, а у него дочь была больная туберкулезом. Так из-под нее взяли всю постель, оставили ее на голых досках. Она встала и начала кашлять, у нее изо рта пошла кровь. Она скоро умерла. Я отказалась работать в комсоде, а меня привлекли в ком-сод, когда я была на зимних каникулах. Меня исключили из комсомола, пришили мне ярлык «саботажница».
В 1933 г. зимой начался сплошной голод, люди умирали семьями. В училищах студентам давали 700 граммов хле
* Комитеты содействия для помощи государственным организациям в сборе платежей и натуральных заготовок.
189
ба-суррогата. Я каждую неделю ходила домой, 30 километров пешком и носила сэкономленный хлеб маме, чтобы спасти ее от голода. Моя подруга жила в ст. Ново-Ла-бинской, я должна была к ней зайти и мы вместе пошли бы в училище. Я зашла к ней, но она с попутной подводой уехала. Она жила около кладбища. Вдруг я услышала стоны, и пошла на звук. Я увидела огромную яму, а в ней копошились и стонали полуживые люди. Лезли друг на друга и издавали страшные вопли.
Меня охватил ужас, я бросилась бежать. Бежала и всю дорогу плакала. Пришла в общежитие, рассказала девочкам. Мы подняли такой плач, все думали о своих родных, не постигла ли их такая участь. Утром меня вызвали к директору. Я рассказала, как было. Милиционер закричал: «Ты что занимаешься саботажем! Исключить из училища как саботажницу». Меня выручили директор Цэпля Эдуард Францевич и завуч Бовинко Николай Ефстафьевич. Но строго настрого предупредили, чтобы молчала и взяли с меня подписку. Как меня не посадили не знаю. Вот я всю жизнь и молчала. Рта нельзя было открыть.
В 1932 — 33 году люди поели кошек, крыс, мышей, лягушек, ели все, что можно. В ст. Тенгинской жила одна семья — женщина с тремя детьми. Эта женщина, доведенная голодом до безумия, убила свою маленькую дочь и питалась ее мясом. Бродячая собака вытащила голову девочки, и с головой пробежала по станице. Вот так жители узнали, что случилось с этой девочкой. Женщина эта умерла, фамилию ее я не помню.
До чего был доведен народ — это ужасно. Весной 1933 года нас, студентов, послали ликвидировать неграмотность среди заключенных в тюрьме. В камерах было набито столько народа, как сельди в бочке. Все стояли вплотную друг к другу. Ни сесть, ни лечь нельзя было. Тут же стояла параша, куда они испражнялись. Зловонный запах, духота, не хватало кислорода. Более слабые умерли сразу. Меня увидели свои станичники. Плачут, целуют меня, спрашивают о своих детях и близких — живы ли они. Я вместе с ними наплакалась, потом пошла к директору, рассказала все и очень просила больше нас туда не посылать. Больше нас в тюрьму для ликвидации неграмотности не посылали.
В 1934 году я закончила педагогическое училище, меня послали работать в ст. Некрасовскую учительницей начальных классов, где я проработала всю жизнь. Сейчас я на
190
заслуженном отдыхе. Я никогда никому об этом не рассказывала. Вам написала все, что знала. Вспомнила все ужасы того времени, и самой стало страшно, как только мы выжили.
1989 г. 3. Петрова (Карканова)
ст. Некрасовская, Краснодарский край
«Пошли по всем дворам искать зерно...»
В годы коллективизации я была еще мала, но сама удивляюсь как помнится все детство. В 1930 г. я пошла в 1-й класс, отец вступил в колхоз, как и все люди он сдал в колхоз своего жеребца, корову, тягло уже не помню какое было, и работал в колхозе объездчиком, потом подвозил женщинам в поле воду, тогда говорили водовоз, отец в ту пору был с седой бородой.
И вот 1932 год, где взялся какой-то саботаж, как говорили тогда люди. Пошли по всем дворам искать зерно и все что попадалось брали. Ширяли железными цепками в скирдах, а скирды были солома, это было в ту пору основное топливо. Потом начали брать все подряд. Отца забрали в тюрьму, отправили сначала в ст-цу Калинболотскую, затем в Ново-Покровскую, а потом в Краснодар. И так мы его не дождались. У нас забрали все, что было, постель, вместо простыни было «рядно», забрали, зеркало со стены сняли, шв. машинку, сепаратор, и забирали не сразу, а ходили каждую ночь и все забирали. Мама нас с меньшим братишкой положила на голые доски на кровать, одну полу кожуха подстелила под нас, а другой полой укрыла нас, говорила, может же из под детей не потащат. Да куда там. Нас с братишкой вытряхнули с под этого кожуха как мышат и забрали этот кожух. В каком горшке или узелке было то фасоль, то горох — все забрали.
И вот 1933 г. повальный голод. Да, еще забыла написать: со стола забрали даже деревянные ложки, чашки там и всякую мелкую посуду как чашечки с блюдечками. И остались мы в голых стенах. И вот был страшный голод. В соседней станице даже были слухи о людоедстве. Но наш хутор спасли мышиные норки. Пошли люди по кукурузным полям, раскапывали норки и извлекали из этих норок разбухшую кукурузу и этим люди спаслись.
191
В 1934 году уже уродилась своя кукуруза, тыква, уже мы считай голод пережили, ели кашу кукурузную с тыквой и были кажется сыты. И снова горе: умерла мама, умер братишка и умерла бабушка. Все в одну зиму. Осталась я одна. Горя хлебнула через край. Сколько живу и сколько думаю, за что пострадало столько крестьян? Теперь трудно сосчитать погибших. Ведь не сосчитать видных деятелей, а крестьян тем более. А так обидно за прожитое время. Пусть такое никогда не повторится.
1989 г. Р.С.Сергеева
Хутор Балка Грузская, Краснодарский край
«Бросились собирать те несчастные зернышки...»
В селе Златоустовке на Украине свезли хлеб, сгребали конными граблями и пускают скот. Люди от минувшей голодки хотя и в настоящее время артель не удовлетворяет рабочих, бросились собирать те несчастные зернышки для поддержания своего семейства. С/совет захватывает этих людей, забирает мешки, ведра и всячески издевается. 1-го августа с.г. судили 16 человек, дав по несколько дней принудработ и денежный штраф. Такие явления слышатся всюду.
1932 г. (Анонимное письмо)
«...Не бросайте меня, я не хочу умирать, — кричал четырехлетний ребенок...»
На Украине, в двадцати шести километрах от областного города Кировограда, на восток, в стороне от центральных дорог, расположено наше село — Красный Яр. Организовано оно в конце XVIII века переселенцами из Курской губернии, скорее всего из города Обоянь. Это были русские люди, высланные из родных мест за бунт на религиозной основе в период царствования императрицы Екатерины II.
Бунтовщиков выселили без разбора, кто прав, кто виноват, не разделив их по религиозным суждениям. Поэтому не примирились они и на Украине, на новом месте
192
жительства. На 1000 — 1100 человек построили три церкви: православную, единоверческую, старообрядческую. В каждой церкви были свои порядки по проведению богослужения, каждый прихожанин той или иной церкви считал, что его вера самая чистая, самая праведная. Жениться парню на девушке, которая ходит в другую церковь, запрещалось. Кто-то из молодоженов обязан был «поми-роваться», то есть принять другую веру. Не раз возникали крепкие схватки между старообрядцами и единоверцами, кончавшиеся не только драками, но и братоубийствами.
По рассказам матери я знаю, что кроме религиозных дел, у наших предков не было других яблок раздора. Жили дружно, были честны, сильны, неутомимы в работе. Доброты народ был отменной. Помогали, выручали друг друга на каждом шагу. Всем делились между собой. Не дать семян любых сельскохозяйственных культур считалось большим грехом. Воровства в селе в основном не было.
Как-то один сельчанин украл у другого плуг. Был пойман. По указанию старосты проворовавшийся мужик с плугом на плечах ходил по селу. От тяжести он обливался потом, сгорал от стыда. Перед каждым двором вор останавливался и трижды кричал: «Я украл плуг!» За ним шли староста, почетные граждане села, затем толпа зевак. Шествие замыкала шустрая детвора. На обход села с плугом за плечами они потратили три дня. Мужик падал с ног от усталости. Воровства больше не было.
Много могут рассказать старожилы. Вот и сейчас моя мать, восьмидесятивосьмилетняя старуха, достает из сундука свои реликвии. Среди них хорошо сохранившаяся фотография с коричневым оттенком. Фотография всего на 4 — 5 лет моложе матери. С нее на нас смотрит мой дед — Ершов Афанасий Ерофеевич, участник русско-японской войны. Ему 25 лет. Унтер-офицер, крепыш. Широкая русская борода веником. Георгиевский кавалер. Рядом с ним его друзья-однополчане, такие же крепкие бородачи-солдаты. За верную службу, за храбрость в боях, за то, что бил японцев, не жалея крови и жизни своей, Афанасий Ерофеевич получил не только Георгиевский крест, а и премию по возвращению домой — 5 десятин земли. Беда только — обрабатывать землю не на чем, не было лошади. Купить — в кармане пусто. Где взять деньги бывшему батраку, солдату, унтеру? Жена-солдатка с двумя детьми за годы войны и службы мужа обнищала. Слава богу, трехлетняя дочь Вера
7. В дни великого перелома
193
умерла от оспы. Остался один сын — пятилетний Андрей-ка, радость и надежда семьи, наследник.
С присущим ему пылом, бывший унтер-офицер поплевал на ладони и взялся за дело. Дело привычное, родное, крестьянское. А главное — теперь они не батрак и батрачка, а свободные люди. Свой дом, своя земля. Дом, правда, стал низкий, с провалившейся крышей. Надо строить новый. Работал крестьянин много. Стройка росла быстро. Через два года на месте старых развалин стояла добротная, прочная хата на две половины с хорошими сенями. Рядом с домом, со временем становился амбар для засыпки зерна, конюшня, коровник, помещение для содержания овец, свиней. Соорудил Афанасий Ерофеевич и помещение для хранения топлива, построил свою крестьянскую баню. Благодаря упорному труду двор Афанасия Ерофеевича стал заметным в селе.
Подрастал сын Андрей, становился надежным помощником. Бывший унтер к сыну предъявлял жесткие требования — работа, посещение церкви. Во всем любил аккуратность. Не раз голенищами грязных сапог хлестал сына по лицу, когда тот забывал их вымыть. На слезы матери говорил: «Я тоже люблю сына. Он у нас один, но не могу допустить, чтобы сын мой по-хамски относился к вещам. Не будет бережливости — не будет хозяина».
По-разному жили люди в селе до революции — одни хорошо, другие плохо. Сказывалось два основных фактора. Первое — земля была разделена неправильно, по три четверти десятины на лиц мужского пола. Женщинам земельного участка не выдавали. И получалась такая картина: в семье, где много мужчин, земли было достаточно, а там, где одни женщины, ничего не оставалось, как идти в наймы. Представьте себе семью из 12 душ, где двое мужчин, 10 женщин. В такой семье надел земли будет составлять 1,5 десятины. Такая же семья из 10 лиц мужского пола и двух женщин имеет 7,5 десятины. Лучше будет жить семья, в которой больше мужчин. Второе — это отношение крестьян к земле, к труду вообще. Лодыри и пьяницы всегда жили плохо.
После установления в селе Советской власти, земля была разделена из расчета по одному гектару на любого члена крестьянской семьи. С несправедливым разделом земли было покончено. И сейчас, старые люди в себе говорят о том времени, когда В.И. Ленин дал нам землю: жить стало хорошо.
194
В селе часто появлялись страшные болезни: тиф, чума, холера, даже иногда и сибирская язва. Афанасий Ерофеевич ухаживал за больными инфекционными болезнями и не болел сам. Казалось, ничто не сможет сломить храброго унтера. Но увы! Не болезни, не пули японские, а тяжелый труд давал о себе знать. Незначительная, на первый взгляд, боль в пояснице, ломота в суставах свалила Афанасия Ерофеевича в постель, не дала ему больше встать на ноги.
Шел 1920 год. Чувствуя приближение смерти, Афанасий Ерофеевич позвал жену, и несмотря на большую религиозность, приказал женить сына немедленно после его смерти, не ожидая, когда исполнится сорок дней после похорон. «Без меня он неженатый будет плохим хозяином», — сказал он. Подобрал Афанасий Ерофеевич и невесту Андрею — Марфу Варфоломеевну Лебедеву — мою будущую мать. Выросшая в многодетной, женской, а следовательно, малоземельной семье, она не раз работала в наймах у зажиточных односельчан. «Работящая девка. Вдвоем они сохранят нажитое нами», — говорил Афанасий Ерофеевич. Уж очень хотелось ему, чтобы труд его не пропал даром, чтобы построенное им не разрушалось.
Умер Афанасий Ерофеевич в возрасте 45 лет. Хозяйство, о котором он усиленно беспокоился, было в хорошем состоянии. Семья имела корову, телку-двухлетку, 5 овец, 2 кабана и пару лошадей. Лошади были старые, слабые. Давно мечтал крестьянин заменить их, но осуществить мечту помешала преждевременная смерть.
Отец продолжал дело, начатое дедом. Купил конную сеялку и жатку-лобогрейку, вырастил красавца-жеребца — сивый в яблоках. Старая кобыла в упряжку к нему не годилась, пришлось покупать молодую лошадь. Радости не было конца.
Выучка унтера давала о себе знать. Каждая копейка была вложена в дело, в хозяйство. Только себе ничего. Всю жизнь проходил отец в домотканой одежде, и только по праздникам мог позволить себе одеть ситцевую рубашку. Одеял никаких не было. Домотканое рядно и шуба из своей же овчины.
Нарядиться в красивую одежду тогда мало мечтали, много заботились о том, чтобы стол не был пустым. И это понятно, тяжелый труд крестьянина требовал хорошей пищи.
195
Лодыри, бездельники с завистью поглядывали на зажиточных крестьян, ждали своего часа. При коллективизации их час наступил. Они стали активом, терять им было нечего, пошли в комсомол. Начали бесстыдный грабеж своих односельчан. Мой отец подал заявление о вступлении в колхоз, но ему отказали и назначили раскулачивание. Кое-кому из руководства в то время хотелось поездить на отцовских красавцах-жеребцах. Забрали лошадей, корову, овец и свиней. Прибыли забирать сельхозинвентарь, а отец сказал какое-то колкое слово, не понравившееся комсомольцам... Его арестовали, судили, дали один год тюрьмы. Односельчане видели эту несправедливость и посоветовали матери подать на пересуждение. Повторно судил другой судья. При пересуждении отцу увеличили срок тюрьмы до 18 лет. Судили, как кулака-эксплуататора. О том, что он подавал заявление в колхоз, на суде умолчали.
Как из моего отца сделали кулака-эксплуататора? Никакой наемной рабочей силы отец никогда не имел. Но примерно за два года до коллективизации остались сиротами его два двоюродных брата и сестра. Родители умерли. Было это зимой. Без хлеба и топлива сидели на холодной печи девочка Таня — 10 лет (в настоящее время живет в Алма-Ате), мальчик Гриша 12 лет и старший Порфирий — 14 лет. Кроме вшей и блох, у них ничего не было. Детям угрожала голодная смерть.
«Андрей Афанасьевич, забери детей, — говорили соседи, — сжалься, не чужие они тебе». К этому времени у отца уже было своих трое малых детей, и вдобавок ко всему, ждали четвертого ребенка. Мать была беременна. Обстановка сложилась очень тяжелая. Трудно было прокормить крестьянину такую семью, но и оставить своих малых двоюродных братьев и сестру одних отец не мог.
«Топи баню, — сказал он матери, — заберем всех к себе. Грех нам будет непростительный от бога и срам большой от людей, если они умрут...».
Пришла весна. Дети окрепли и начали помогать отцу по хозяйству. Десятилетняя Таня помогала матери смотреть за малышами. Двенадцатилетний Григорий пас лошадей и овец. Четырнадцатилетний Порфирий выполнял другие посильные работы, которых в крестьянском дворе всегда много.
Такое проявление обыкновенной человеческой доброты было оформлено как эксплуатация детского труда, не
196
смотря на то, что старший Порфирий к моменту коллективизации ушел к другим родственникам, остались только младшие Татьяна с Григорием. Побеспокоиться о том, чтобы отправить детей в детский дом, никто не думал. Татьяна и Григорий ушли от нас «куда глаза глядят», когда отец был в тюрьме, а в семье начался страшный голод.
Тюрьма, в которой находился отец, была не совсем обычной. Располагалась она в городе Харькове. Днем арестанты доили коров в каком-то хозяйстве, а на ночь отправлялись в тюрьму. За хорошее отношение к работе заключенным тюремщики давали увольнительные в город без охраны. Мать поехала к отцу в Харьков в 1931 году. Отцу как хорошему дояру и в связи с приездом жены дали отпуск на три дня. Они ходили по городу, были в зоопарке, сфотографировались.
В народе тогда было подозрение, что государству потребовалась дармовая рабочая сила, вот и судили — прав ли, виноват ли — не разбирались, срок давали побольше.
Отец в тюрьме... Комсомольцы забрали у нас все, как говорится, до нитки. Продуктов никаких, лучшую одежду, рядно домотканое, шубы овчинные продали на торгах, на рынке. Вырученные деньги использовали по своему усмотрению. Такое положение сложилось не только в нашей семье. Таких семей было много: процентов 20 жителей села было объявлено кулаками, 15 процентов назывались «подкулачниками» — это были те, кто осмелился сказать слово в защиту кулаков. Началась высылка и тех, и других.
Дома наши ломали на топливо. Нас, полураздетых детей, зимой выбрасывали на улицу.
«Пусть дохнут кулацкие дети, — орали комсомольцы, — уничтожим кулаков под корень».
Особенно свирепствовал двоюродный брат моего отца — Ершов Кондрат Сергеевич по кличке «Шефа». Как-то удалось нам осенью 1932 года найти в поле колоски, собранные мышами. Назывались такие кучи мышеловками. Это корм полевых мышей на зиму. Было все это сырое, с землей. Мы рассчитывали просушить зерно на печи и приготовить себе еду. Вдруг явился грозный «Шефа». Мы прикрыли находку своими детскими телами. Он разбросал нас с печи на пол, избил бабушку, которая нас защищала. Она просила его: «Кондрат, пожалей детишек». «Шефа» был непреклонен. Он забрал «мышеловку» и отдал за самогон, а мы остались голодные на долгое время.
197
О комсомольцах 30-х годов написано много. Это были большей частью неграмотные, ленивые, озлобленные люди. У них не было ума, отсутствовала совесть.
Совестливые, случайно попавшие в их среду люди долго в комсомоле не задерживались. Их силой заставляли идти на «задания», но эти люди никому не сделали зла, нигде не поступили дурно. К сожалению, таких были единицы. Много черных дел сотворили местные комсомолки. Признаюсь, хотел назвать их женщинами, девушками и пожалел такого слова. Они его не заслужили. Приведу пример. Священником у нас в селе был отец Алексей, малограмотный мужик-трудяга, искренне веривший в бога, скромный, честный. Комсомолки раздевали его наголо, обливали водой на морозе, таскали за половые органы, загоняли в подвал голого к крысам. После этого он стал заикаться, потерял дар речи и вскоре умер.
Я коммунист, атеист, в бога не верю. Но поступок их возмущает меня до глубины души. Где совесть этих людей? Кто им дал такое право? Право им дало руководство района, их поддерживала область, Киев, Москва, Сталин и его преступные помощники. Они дали им право. А совесть... Совести у них не было. Некоторые из них живы. Находятся в нашем селе и, наверняка, помнят свое прошлое. В настоящее время это богобоязливые старушки. Я мог бы назвать их имена, но пожалею их старость, учитывая скорую кончину. Они живы, живы до настоящего времени! А сколько погубили они людских душ, крестьян-землевладельцев, какой вред принесли государству.
Отец умер в тюрьме. Трупы заключенных, застывшие на морозе, складывали в штабеля, как дрова, и арбой ежедневно вывозили в ямы. Мать, избитая комсомольцами, оставила нас, четверых детей (старшему 10 лет, меньшему четыре года) со свекровью и уехала в село Большое Плоское, недалеко от города Тирасполя. Там не было голода. Село Большое Плоское действительно большое, красивое село, с широкими, ровными улицами. Народ верующий в бога, в селе три церкви. Но среди молящихся не было разнобоя, как в нашем селе. Молились большеплос-ковцы дружно. Создали в селе небольшой монастырь. Жизнь в монастыре поддерживалась зажиточными крестьянами. Здесь же, в монастыре, могли приютиться и наши голодающие. Толпами двинулись они в это село с иконами в мешках за плечами. Сначала робко и подороже, затем сме
198
лее и подешевле начали наши красноярцы продавать своего бога. До последней иконы отвезли они в это село за кусок хлеба.
С двумя небольшими иконами в село Большое Плоское и прибыла моя мать. Бедные люди редко приживаются в домах богатых крестьян. Они идут к тем, кто победнее, ищут дружбы и помощи от себе подобных или чуть покрепче. Мать нашла бедных, но не голодающих вдовушек и подружилась с ними. Они помогли ей заработать денег, дали хлеба, приютили в своем далеко не роскошном жилье. А через месяц мать прибыла домой, чтобы спасти нас.
Это был самый страшный месяц в нашей жизни. Никаких продуктов у нас не было. Бабушка водила нас на ближайшее поле, где под тающим снегом мы находили полугнилую сою и там же поедали эти зерна. В мусоре пустых, полуразваленных строений мы находили изредка фасоль, зерна кукурузы. Такая находка была счастьем. Иногда бабушка приносила выпрошенный у своих подруг кусочек хлеба и по крошкам делила его на пять частей. Большую часть — нам, детям, меньшую — себе. Эта доб-" рая старушка делала все возможное и даже больше того, чтобы спасти нас. Дважды в месяц она приносила по кусочку вареной конины. В колхозе был падеж лошадей, и члены колхоза тут же расхватывали павшую скотину. Нам же не давали даже кишок. Только подруги бабушки, помня ее доброту, давали ей небольшой кусочек мяса, и она изо всех сил спешила к нам.
Но этого было мало. Неминуемая смерть все ближе и ближе подступала к нам. Старшие сестры, Таня и Ира, истощены до предела. Кожа и кости. Страшно и жалко смотреть. Себя я не видел. В народе у нас в то время была поговорка-шутка: «Есть хочешь — пей воду». По такому правилу я и жил. От лишнего количества воды организм распух. Ноги — толстые, почти недвижимые колоды, руки наливались, глаза — узкие щели. Четырехлетняя сестренка Нюра выглядела малым сухарем. Она больше всех лежала неподвижно. Бабушка часто становилась перед иконами, молилась богу, просила его спасти наши детские души. Строгий бог молча смотрел на нее и ничего не делал. Не мог он помочь нам. Помощь наступала только тогда, когда кто-то положит бога в мешок и отвезет в село Большое Плоское.
199
Кончилась зима, стаял снег, прорастала молодая трава. Наступала весна 1933 года. Мать возвратилась домой. Вихрем слетели к ней две старшие сестренки. Я лежал неподвижно и с тупым безразличием смотрел на мать. Двигаться не хотелось, я умирал. Умирать от голода нестрашно. Трудно только в первые дни, когда чувствуешь сильный голод. Потом наступает слабость, тупоумие, безразличие и какое-то полусонное состояние. Я лежал и не шевелился, только увидев в руках у матери хлеб, я рванулся и упал с лежанки на глинобитный пол. Ласковые руки матери подняли меня и вложили в рот кусочек хлеба.
Привезенный матерью хлеб был съеден быстро. Что делать дальше? Было принято решение — всей семьей ехать в село Большое Плоское. Но тут же назрел второй вопрос: как пройти пешком семь километров до железнодорожной станции?
Теплым весенним днем мы сравнительно быстро перешли село и вышли в степь. Но силы исчерпаны на первом же километре. С трудом начавшая ходить младшая сестренка упала и не поднималась. Я шел с большим трудом. Мать и бабушка несли кое-какие вещи. Старшие сестры были слабые.
«Не пойдешь, бросим в степи, умирай», — на всякий случай припугнула мать маленькую сестру.
Мы пошли. Нюра сделала два-три шага вслед за нами и упала.
«Мамочка, родненькая моя, сестрички мои миленькие, не бросайте меня, я не хочу умирать», — кричал четырехлетний ребенок.
«Посадите мне ее на плечи, — сказала старшая Таня, — я понесу ее».
С ношей она шла недолго. Быстро покрылась крупным потом, дышала тяжело и через какую-то сотню метров свалилась в придорожную канаву. Пришлось вновь посадить Нюру на обочине дороги, а остальным продолжать путь.
«Меня не бросите умирать, — бахвалился я. — Я иду».
А сам с трудом передвигал свои ноги-колоды. Шаг мой был не более двадцати сантиметров.
Дальше двигались так: пройдет мать с вещами 200 — 300 метров, положит их, возвратится за сестричкой. Видя, что не бросаем ее, Нюра успокоилась и больше не кричала. Она рвала только что пробившуюся из-под земли мяг
200
кую весеннюю травку, слабыми ручонками клала ее в рот и жевала, жевала...
Купить билеты до Тирасполя денег у матери не хватило. Нас высадили не доезжая до Тирасполя километров за пятьдесят и посоветовали идти пешком в село Большое Плоское напрямую, минуя Тирасполь. Это должно километров на 20 сократить нам путь. И мы шли. Питались травой, кое-где попадались невспаханные поля прошлогодней кукурузы, где можно было найти гнилой початок и поживиться им, иногда заходили в село и выпрашивали кусок хлеба. Тогда радости нашей не было конца. Ночевали в степи, спали на сырой еще не прогретой земле. Реже ночевка наша была в селе, и мы спали во дворе на соломе, стеблях кукурузы, обрезанных виноградных ветках. В дом из-за вшей, которые кучами сидели на нашем теле, нас не пускали. Да мы и не мечтали о мягкой кровати, главное — жить, жить любой ценой. Поев немного хлеба, я стал бодрее, двигался лучше и умирать мне уже не хотелось.
«Придете в Большое Плоское, там будете есть вволю», — подбадривала нас мать.
Это село казалось нам раем, вершиной всего прекрасного, что есть на земле. И мы шли, шли...
«Ты счастливая, Марфа, — говорили матери знакомые большеплосковцы, — всех четырех детей спасла. Тут мы им умереть с голоду не дадим. Только сразу им хлеба много не давайте».
Положили нам всем по маленькому ломтику. В одно мгновенье я схватил свой хлеб и хлеб сестры и начал быстро заталкивать в рот. Пытаясь проглотить, пока не отняли, я подавился, посинел и свалился под стол. Оторопевшие женщины бросились ко мне, схватили за ноги, били кулаками в спину, пока куски хлеба не выпали из моего горла.
Мы все, оставшиеся жить, благодарны жителям села Большое Плоское. Они помогли нам выжить в тяжелый, голодный год и возвратиться в 1936 году домой, в село Красный Яр.
Что же произошло в нашем родном селе за период коллективизации и голодовки 1932 — 33 годов?
В 1932 году начался падеж истощенных лошадей, прекратилось доение сведенных в колхоз середняцких коров. Их резали и поедали. Овец и свиней поели полностью. Урожай хлеба был неплохой, но плановые задания были
201
слишком высокие. Их не выполнили ни единоличники, ни колхоз. Вывезли даже посевной материал, который всегда берег середняк, как свои пять пальцев.
Кое-кто припрятал немного зерна, но смолоть его не было возможности. Ветряные мельницы, сделанные руками красноярских умельцев, были уничтожены или приведены в полную негодность при раскулачивании. Несколько крестьян сделали конную мельницу. Приехавшие из района уполномоченные опечатали мельницу, запретили молоть зерно до полного выполнения плана сдачи хлеба государству.
Двадцатилетний Миленин Г. А., ныне мой сосед, в то время был кладовщиком в колхозе. Кладовая была пустой. По команде из района из складов Заготзерно им выдали 2 — 3 центнера зерноотходов и разрешили смолоть на колхозной конной мельнице. Зерна в этих отходах почти не было. Муку из этих отходов дали колхозному активу, молодым здоровым людям, которые еще могли работать. Поевши ола-дьев из этой муки, люди стали умалишенными. По-видимому, в зерноотходах были семена белены или дурмана.
«Страшно было смотреть, — рассказывает жена Миле-нина Анастасья Васильевна. — Люди лезли на стены, на телефонные столбы, орали, бросались с кулаками на своих голодных товарищей, устраивали потасовки друг другу».
Зимой и весной люди начали умирать один за другим. Живые поедали мертвых. Трупы валялись повсюду, захоронить было некому. Кто-то придумал сбрасывать мертвых в пустующие погреба. Примеру одного последовали другие. Около половины жителей села навечно легли в погребах. Умирали целыми семьями. Особенно много людей погибло весной.
Дома умерших соседи, оставшиеся в живых, ломали на топливо, чтобы как-нибудь согреть свои кости. Дальше свое дело делал дождь и ветер, дома превращались в груду развалин. Кучи глины, около которых упрямо растет сирень, когда-то посаженная хозяйской рукой, дают нам возможность посчитать сейчас, в наше время, погибшие дома, целые улицы, которые любовно воздвигались нашими предками.
1989 г. П.А. Ершов
с. Красный Яр, Кировоградский район,
Кировоградская область
202
«Из Донбасса приезжают за хлебом...»
Город Старый Оскол стоит на осадном положении. Старо-оскольское РайФО* встречает с поездов пассажиров и идущих в городе, делает повальный обыск, если заметят, человек едет или идет и при себе есть у него какой-либо багаж, — прямо арестовывают и ведут в РайФО, отбирают деньги и вещи, имеющиеся при себе. Если едут в отпуск, есть с работы забравшие с собой имущество — РайФО все конфискует деньги и вещи. Полным занялись грабежом — на законном ли они основании обирают рабочих или их жен, — из Донбасса приезжают за хлебом, РайФО обирает, гонят и говорят: езжайте, мы вышлем деньги в ваш госбанк, вы там получите или же инспектор РайФО в шею толкает просящих его. Инспектор Дагаев пытает, где взяли деньги, зачем вещи везете, кому — творят полное безобразие.
1932 г. Анонимное письмо
Центрально-Черноземная область
«Тихий расстрел...»
Тихий расстрел трудящихся стал обычным средством против того, что не повинуется. ГПУ сажает трудящихся в подвал, избивает. Ссылка развилась как при царском правительстве.
1932 г. (Анонимное письмо)
«С целью отобрания у населения золотых вещей...»
ГПУ производит массовые аресты с целью отобрания у населения золотых вещей, денег золотой чеканки и иностранной валюты. Причем арестованные подвергаются зверскому обращению и пыткам, как-то: арестованных заставляют стоять на ногах и не дают заснуть до тех пор, пока измученный не выдаст денег или не упадет без па
* Финансовый отдел райисполкома.
203
мяти (Московский метод, Днепропетровский метод)... или в одну камеру загонят вместе мужчин и женщин в таком числе, что только стоят, морят голодом и жарой и в довершение подогревают паром комнату, так что арестанты начинают задыхаться и в результате много смертей (Ленинградский метод).
1932 г. (Анонимное письмо) Днепропетровск
«За невыполнение твердых заданий продано все»
На Украине много тысяч разоренных крестьян середняков — не лишенных избирательных прав, у которых за невыполнение твердых заданий продано все, поостава-лись сады и огороды беспризорными.
Огороды не обработанные пустуют и фруктовые сады поразгорожены без всякого догляда, заедает их скотина и гусеница, коллективы за ними совсем не доглядывают, а местная власть не допускает хозяев ни до садов, ни до огородов обрабатывать и так большое количество лучшей огородной земли остается не обработанной.
Это большое упущение правительства и искривление линии местной власти, которая разорила сады и огороды, а сами не захотели их обрабатывать и так мы совершенно лишились скота, фруктов и плодоовощей.
1932 г. (Анонимное письмо)
«Население голодает»
Все трудящиеся с их семьями сняты с продпайка уже несколько месяцев, кроме безответственных работников верхушек. Рынок хлебный закрыт. Покупать негде и не за что. Домашняя утварь распродана.
Население голодает.
Цель власти благая: перевыполнить скорее хлебозаготовку за счет желудков.
1932 г. (Анонимное письмо)
г. Бугуруслан
204
«Хоронить некому...»
Часто пишется, что за границей существует голодовка... Почему не пишется про Украину, где с голоду умирают по деревням по 5 и по 10 душ в день, даже и хоронить некому, так как все ослабли от голода.
1932 г. Саколинский
«Семью корми как знаешь»
Теперь хорошо кушают ответственные работники, а рабочий, колхозник и единоличник живут впроголодь. Все суррогаты поели и на деньги купить негде. И куда не поедешь, куда не поступишь — кормят — выдают по 800 гр. только на рабочего, а семью корми как знаешь.
1932 г. (Анонимное письмо)
Средне-Волжский край
«Как жить, если цены на рынке и заработок не совпадают»
Как воспитать ребенка, если ему в кооперативе кроме черной муки и сахару ничего не дают, а если и дают, то просто смерть, — 2 яйца на месяц. За август мес. дали черную муку и 2 яйца. Больше ничего пока не давали, а сегодня 21 число, ну чем же кормить... Как жить, если цены на рынке и заработок среди рабочих не совпадают. Средняя заработная плата 50 руб. В кооперации ни обуви кожаной, ни валеной, ни пальто, ну кроме одеколона ничего. А на рынке это стоит — ботинки женские 90 — 100 руб., валенки 130 руб., картофель — 18 руб. пуд, мука 48 руб. пуд, а пальто и не говори — недоступны... А вот ответработники наоборот, те получают во время белую муку, черную, сливочное масло, консервы, сыр, сахар и т. д. Мало того. Их еще возят в автомобилях в выходные дни в дома отдыха. Какая прелесть. Они довольны, чего им еще надо.
1932 г. (Анонимное письмо)
205
«Прикупить все дорого...»
Я читаю книжки и газеты и все вычитываю одно, что жизнь у нас в Советском Союзе с каждым днем улучшается, а в капиталистических странах с каждым днем ухудшается. Опишу свою жизнь. Семейство мое 5 человек. Жалования я получаю 60 руб. Из кооператива получаю на 5 чел. муки 39 кило, сахару 1 кило, еще мыла в мес. 1/ 2 кило и больше ничего. Подумайте, чем я могу питаться. У меня остается 47 руб. жалования, потому что вычитают за заем, за квартиру и членские взносы 13 руб. Прикупить все дорого: мука 40 руб., масло фунт 10 руб., картошка 12 руб., а кооператива мне не хватает... Как я могу выполнять задания правительства и какое будет здоровье у моих 3 детей.
1932 г. (Анонимное письмо)
«Завоевали для себя голод»
Как видно, мы завоевали для себя голод. Идем на работу голодные, разутые, раздетые. И с работы придешь домой — есть нечего, одеть и обуть нечего. Если бы знал рабочий, что будет такая жизнь, то он никогда бы не делал революции... Нас кормят на заводах — вода, капуста. Щи разливаются за 35 коп., на второе блюдо каша перловая — 20 коп. и больше ничего. Если дадут один раз в месяц рыбу, то из-за нее большая драка в очереди. Каждый хочет покушать рыбки, а когда ее получаешь, то есть не будешь — она тухлая. Многие отравляются.
Если вы не верите, можете проехать по заводам — покушаете, чем нас вы кормите... Нам приходится все покупать на рынках. Все дорого: ботинки черные 100 руб., пара белья нижнего — 40 руб., пальто самое плохое 180 руб., булка на рынке 2 р. 50 коп., бутылка масла 9 руб., кило масла коровьего 20 руб., кило мяса у колхозников — 20 руб., десяток яиц у колхозников 9 руб., молоко у них же 2 р. 50 коп. литр и т.д., а мы ничего не получаем в кооперативах.
1932 г. (Анонимное письмо)
г. Ленинград
206
«Раздевая до тельной рубахи...»
При проведении хлебозаготовок — на акты о погибших хлебах, о неурожайности, с/совет не обращает внимания. Секретарь с/совета т. Озол бюрократически отвечает, что актов о погибших хлебах для твердозаданцев* не существует и диктуя о гибели равно с кулаком, как это произошло в 1931 г. с твердозаданцами, раздевая до тельной рубахи... амбар под метелку, оставляя без семени и... хлеба. Так будет производиться с твердозаданцами и в этом году.
1932 г. Группа латышей партизан
и красноармейцев Латышский с/с Архангельского района, Башкирской АССР
«Среди детей была большая смертность»
Я родилась 19 августа 1919 года в селе Новочервоное. Отец и мать — бедные крестьяне. В годы первой мировой войны отец, Мурай Харитон Миронович, был ранен, стал инвалидом II группы, физической работы выполнять не мог и нанимался пастухом к гражданам села. Мама, Анна Семеновна, хозяйничала по дому, а в летнее время нанималась на сезонные работы к зажиточным людям. В зимнее время пряла, вышивала, зарабатывала масло постное или кто-либо принесет килограмм сала за вышитую скатерть или рушник.
Нас, детей, было двое: я и меньшая сестренка. В школу я начала ходить в 1928 году, хорошо помню, когда началась коллективизация. В колхоз вступали в основном бедные и середняки. Зажиточные люди, которые имели сельскохозяйственный инвентарь и рабочий скот, в колхоз не вступали. После проведения коллективизации началось раскулачивание. На зажиточных граждан накладывали налог и требовали выполнения. Многие боялись голода и закапывали хлеб в землю для пропитания.
Из актива села были созданы бригады, так называемые «бригады по хлебозаготовкам». Эти люди были воо
* Крестьяне, которых обложили твердым заданием.
207
ружены железными палками, которыми искали хлеб, закопанный в землю. У кого находили, хозяина дома арестовывали, а семью вывозили на яр*, с собой разрешали брать из собственного дома только самое необходимое. Люди, вывезенные на яр, в зимнее время, без средств существования, расходились кто куда. Среди детей была большая смертность.
Отец мой с первых дней записался в колхоз «Перемо-га». Его с первых же дней поставили сторожить. Мама работала на рядовых работах, была ударницей. Осенью 1932 года отца моего правление колхоза направило охранником в районный центр село Покровское. Охранял он заключенных. Заключенные были в основном из раскулаченных. Отец на нас двоих детей каждый месяц приносил паек, где-то килограммов 10 — 12, не больше, и мы этим пайком питались. У нас была коза и квашеная столовая свекла.
Мама ходила на работу, слабая от недоедания, пайка в колхозе не получала, потому, что не выполняла норму. В апреле отец не принес пайка, и мама меня послала в Покровское узнать, почему нет отца. Дала свой последний шерстяной платок, чтобы на обратном пути я променяла на любые продукты. Дома уже зарезали козу, оставалась одна квашеная свекла и больше ничего. Я пришла в Покровское, расспросила, где работал отец, там мне сказали, что отец заболел брюшным тифом и отправлен в Нижнюю Дуванку в больницу.
Когда я возвратилась из Покровского, променяв платок на два килограмма гороха, мама обрадовалась и сказала, что есть распоряжение идти в ночь сеять, будут давать какой-то паек. Весна была поздняя, холодная, в ту ночь шел дождь со снегом, мама утром пришла домой промокшая и без пайка. У нее поднялась температура. Никто к нам не приходил. Квашеную свеклу мама не стала кушать. Давала я ей водичку, она опухла и на восьмой день умерла.
Когда мама потеряла сознание, по нашей улице проезжали гробокопатели, я выскочила на улицу и стала кричать, что мама умирает. Эти люди вынесли маму во двор, положили и уехали.
Мне сказали: как умрет — заявим в сельсовет. Мы с сестренкой стояли возле мамы и плакали. Когда мама умерла, сестричка упала мне в ноги и стала умоляющим голо
* Глубокий заросший овраг.
208
сом просить: «Сестричка, родненькая, не бросай меня». Я пошла в сельский Совет заявить, что мама умерла, мне секретарь сельсовета говорит, что умер мой отец — позвонили из Нижнедуванской больницы. Я сказала: «Пусть хоронят в Нижней Дуванке, мы с сестренкой не можем папу и маму хоронить».
После смерти родителей мы с сестренкой начали скитаться по чужим дворам. Потом иду я к председателю колхоза Дуле Антону Порфировичу, прошу у него помощи. Он нам выписал 3 килограмма муки, я получила, отнесла к маминой сестре, там тоже голодные. Она нам из той муки варила затирку и давала три дня, а потом сказала, что муки больше нет. Я опять иду к председателю, прошу помощи. Он мне отвечает: «Такого пайка на самой тяжелой работе мужики не получают, продуктов я вам больше не выпишу. Напишу записку, чтобы вас приняли в ясли». Так мы пошли в ясли. Я была истощена, одни кости и темная кожа, у сестренки были отеки на ножках и на животе. В яслях мы получали три раза в день суп-затирку и по 30 граммов хлеба. Сестричка отказалась кушать суп и ела один хлебчик. Я отдавала ей свою пайку хлеба и съедала ее суп. Так продолжалось около месяца.
В яслях было более 100 человек детей, много их умерло. Оставшихся в живых забрали родители. Нас осталось двое. Я ходила в поле, собирала колосья, молотила руками, потом била железным ломиком в ступке, полученную крупу варила, кормилась сама, кормила и сестричку, и так мы остались в живых.
За это пережитое время я видела много трупов. Их не успевали собирать гробокопатели. По той улице, где я прожила, в 27 дворах умерло 52 человека, осталось в живых 32. Примеры: соседи с левой стороны, глава семьи Руслан Сергей Дмитриевич, лет 54 — 55, его жена такого же возраста, сын женатый, лет 25 — 26, жена сына, лет 24 — 25, их годовалый мальчик, дочь Ирина, лет 20—21. Все они умерли от голода. С правой стороны жил мой дядя, папин брат Мурай Федот Миронович, 46 — 47 лет, его жена, сын 21 года, дочь 13 лет, дочь 8 лет, и его дядя, лет 65. Тоже все умерли. Через 5 дворов от нас жила семья, их фамилия Колодка. Мать, лет 47 — 50, сын 26 лёт, его жена 22 года, их мальчик примерно двух лет и меньший сын лет 16. Эти братья, 26 и 16 лет, обнялись в сарае и обнявшись умерли от голода. На другой улице женщина
209
лет 40 зарубила девочку лет 7 — 8, отрубала от нее куски, варила и ела. В скором времени она умерла, ее вместе с трупом ребенка похоронили рядом.
1989 г. М.Х. Лебедь
с. Новочервоное, Троицкий район, Ворошиловградская область
«Не дай бог никому такого горя»
В последнее время в печати стало появляться много статей, касающихся периода коллективизации в нашей стране. И вот сейчас, когда прошли уже многие десятилетия после этого кошмара, в душе еще хранится отзвон того криминалистического эха. Трудно перечислить все невзгоды, которые пришлось пережить людям, родившимся в 20-е и 30-е годы. Период коллективизации, голод 1932 — 1933 годов, Великая Отечественная война, восстановление разрушенного войной народного х-ва. Какая это была для нас жизнь.
Вот один из миллионных примеров. В один из осенних дней 1932-го к нам пришли несколько человек мужчин и одна женщина, назвавшие себя «активистами». Они были вооружены железными штырями, ключками*, лопатами. Семья состояла из восьми детей (старшей было 18 лет) и отца. Мать умерла летом того же года. «Активисты» забрали корову и теленка, несколько голов овец. Во второй приход начали штырями и ключками ширять в стены, дрябить и копать пол, шарили в погребе, курятнике. У меня были кролики. И вот один из «активистов» подошел к кроличьей норе, возле которой возвышалась кучка свежей земли, и сказал: «А тут что запрятано?» Я сказал ему, что в норе маленькие кролята и просил его не трогать. Он отшвырнул меня как щенка в сторону, а сам полез ключкой в нору. Когда я поднялся и пришел в себя, увидел на ключке двух дергающихся и пищащих кролят. Я стал умолять его больше не трогать, но он опять отшвырнул меня и добавил: «Если подойдешь еще, будешь трепыхаться на ключке как кролик». Потом они
* Металлический стержень с заостренным концом.
210
хотели куда-то увести отца. Но мы все уцепились за него и не дали им забрать отца. Ведь единственная наша надежда — был отец.
Наступили ужасные дни и месяцы голода. Ведь забрали все, вплоть до сумочек с разными овощными семенами. За голодом наступил и холод. Пришла зима. Отец оставил нас в голоде и холоде, а сам поехал на Кубань убирать кукурузу. Она в зиму осталась не убранной. Пока отец ездил, умерла одна девочка (ей было 4 годика). А как хоронили — трудно сейчас этому верить. Ни гроба и ни креста. Холмик свежего снега напоминал о захоронении. Не дай бог никому такого горя. И такого было не у одних нас, а сплошь и рядом.
Люди пухли и умирали от голода, а то и просто замерзали. А хоронили как попало и где попало. Ужас и неразбериха свирепствовали как чума.
Через две недели приехал отец и привез пуда два ше-лушеной кукурузы. Какая это была радость! Но недолгая. Мы понаелись сырой кукурузы на тощие желудки, и тут пошло непредвиденное и непредсказуемое. Отец с большим трудом и усилиями поотхаживал всех, спас нам жизнь.
Поездки отца продолжались всю зиму. Поедет, днем собирает початки в мешок, сдает приемщику, а вечером получает расчет натурой. Ночь лущит и в конце недели приезжает домой и привозит нам спасительную пищу. Благодаря отцовской заботе (сейчас он уже покойный), мы все семеро остались в живых. Потом пришла весна, а вместе с ней пришли и травы, лебеда, шерица, щавель и др. Наступило время сажать огород. А чем? Ведь все было забрано, а если что и осталось, так было съедено. Опять пришлось отцу ездить по соседним селам, собирать посевной материал.
Потом все начало становиться на свои места. Старшие ходили в колхоз работать, младшие хозяйничали дома. Выхаживали огород, готовили к зиме топливо, ходили в школу.
Это было тяжелое, ни на что не похожее детство.
1989 г. И.И. Зозуля
с. Степное, Калининский район, Киргизская ССР
211
«Где же предел этому ужасному голодному кошмару»
Как мы живем в Одессе. Страшно, страшно подумать о том, что ждет нас в этом году и в наступающем 33-м. Сейчас, когда как раз всего должно быть вдоволь и все должно быть дешево из продуктов питания, мы ощущаем страшнейший недостаток в самом необходимом; цены стоят неслыханные. Аппетит спекулянта растет, а государственные и кооперативные учреждения беспомощно опустили руки перед пустыми прилавками и десятки тысяч людей «обслуживающие» их, даром получают жалование. Нет той черты, от которой начиналось бы народное горе и у которой кончалось бы. Какое-то всеобщее проклятие легло на нас и не видно ему конца. Где же предел этому ужасному голодному кошмару. Контрреволюция ли здесь уже так успешно действует или мы не умеем хозяйничать. Волос дыбом становится и сердце обливается кровью, когда выйдешь на улицу, увидишь эту худую, озабоченную поисками куска хлеба толпу.
Главный наш враг сегодня — это голод; это он понижает и производительность труда, заставляет за полчаса до гудка бежать в столовую, это он разгоняет учащихся из учебных заведений... снабжать в первую очередь «своих», хищнически набивать карманы на вес золота измеряемыми продуктами по учреждениям общественного питания и разных иных столовых. Это все он заставляет. Конечно, больше всего терпит бедняк, ибо хорошо оплачиваемый специалист имеет гораздо больше возможности купить. Теперь мы уподобились мухам осенью и трудно сказать, чем все кончится.
Какой-то иностранный корреспондент сказал, что народ России перешел к пассивному сопротивлению. Это, к сожалению, так.
Нет уж восторженных порывов, бескорыстных поступков, а есть глухо бурлящий ропот, есть акты саботажа. Большевики всегда находили выход из положения, нужно найти его и теперь и чем скорее, тем лучше.
Каждый день приближает нас к катастрофе.
1932 г. (Анонимное письмо)
г. Одесса
212
«Гибнет с голоду»
Казахстан представляет из себя ни что иное, как голодное стадо, гибнущее с голоду. Возьмем для примера 3 района: Мендагаринский, Обаганский и Тонке-рийский...
Столь богатая страна — Советский Союз за пять последних лет превратилась в груду развалин и гибнет с голоду. Кто поверит тому, что в деревнях Казахстана осталось по 5 и 10 семейств, а остальные или погибли, или разбежались, кто куда, дабы спасти себя от голодной смерти.
1932 г. Дяденко
«Дети голодные»
Нечем кормить детей... Очень все дорого и ничего нет. А масло по карточкам. Дети голодные. Молока совершенно не дают по карточкам. Мало получающие жалования семьи просят о помощи к выдаче мяса хоть раз в неделю. Дети делаются больные. Масло подсолнечное дорогое — нет подступу, яиц нет.
1932 г. (Анонимное письмо)
г. Москва
«Куда все делось...»
Почему у нас ничего нет и все дорого. Ни обуви, ни одежды никакой. Куда все делось...
Сделайте торговлю так, как в 1926 — 7 — 8 гг., это лучше будет для всех рабочих и граждан, а также и для крестьян...
На Сухаревском рынке одна рубашка стоит 50 руб. Вы не видите, что рабочий жрет. В 1926 — 7 — 8 гг. этими харчами кормили свиней, а вы сейчас рабочих кормите даже хуже. Почему вы не едите этих харчей. Вы едите белый хлеб.
1932 г. (Анонимное письмо)
213
«Остальное нужно украсть»
На мою семью, где 2 человека иждивенцев, нужно покупать один хлеб через день, стоит в среднем 10 — 11 руб., на мес. 150 руб. Картошка 1 п., лук и проч. это не лишнее, а необходимое. Стоит 300 — 400 руб. в мес. А одежда, керосин и проч. Жалование как специалиста-продавца 90 руб. в мес. Остальное нужно украсть.
1932 г. (Анонимное письмо)
г. Киев
«Голод 33-го года был устроен искусственно...»
Соседский мальчик Петя помер на улице. Ел траву и так с травой во рту и помер. Семья его вымерла раньше. Как-то на улице подохла лошадь. Люди набросились, начали рвать ее, отталкивая друг друга. Меня тоже оттолкнули взрослые, а матери удалось взять немного кишок.
Отец пухлый поехал в г. Макеевку к материному брату, но тот не мог ему помочь. И он там где-то помер. Дядя потом рассказывал, что он хотел найти труп отца, но там были штабеля голых трупов, и он не смог опознать. Где могила отца, никто из семьи так и не знает.
Голод 33-го года был устроен искусственно, чтобы сделать людей покорными, сломить их волю. Во время войны я встречал солдат, которые в 1932 году осенью работали портовыми грузчиками и рассказывали, что им приходилось тогда грузить зерно на корабли для отправки за границу. И с другой стороны, зачем забирали у людей фасоль, свеклу и даже жмых? Не в план же хлебозаготовки? Только для создания голода.
И эффекта добились: кто остался живым, готов был на все, только бы не оказаться снова в том же положении. Вот почему потом все пели хвалу — мудрому и любимому вождю.
Голод заставил людей молиться на Сталина. Голод страшнее войны.
1989 г. М.А. Глушич
Черкасская область, Украинская ССР
214
No comments:
Post a Comment